Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Сергей Геннадьевич Бабаян родился в 1958 году в Москве. Окончил Московский авиационный институт. Писать начал в 30 лет. Дебютировал он в 1994 году, опубликовав сразу 800-страничный исторический роман о гражданской войне в двух книгах — «Господа офицеры» и «Ротмистр Неженцев». Потом вышли сборник рассказов и повестей «Моя вина» (1996) и исторический роман «Мамаево побоище» (2000). Повести и рассказы писателя публиковались также в журналах «Континент» и «Октябрь».
отрывок из произведения:
...Вторую неделю ему не писалось — не писалось безмысленно, мертво, не было ни сюжета, ни слов. Сюжет хотя и столбовая дорога, по которой идут слова, но если можешь писать ни о чем (имярек вышел из дома, на улице поздний апрель, березы в зеленоватом дыму...), то есть надежда на что–нибудь в конце концов набрести. Для многих крупных писателей камнем преткновения был сюжет; Генри Джеймс, признаваясь в бессилии своей выдумки, высокомерно оправдывался: «Это скорее для Конан Дойла»; да что там Джеймс — Гоголь в фабуле был совершенно беспомощен. Но вот если не находится слов, чтобы описать проснувшуюся ветвь за окном... Это пропасть, тупик, это сродни слепоте, поразившей художника. Особенно тягостным было то, что ему хотелось писать; это было сложное чувство, желание в нем тесно переплеталось с сознанием, что ему уже надо писать,уже поднималось в нем по утрам и не отпускало до вечера знакомое беспокойство, тревога: что время идет, что уходит жизнь, что день безвозвратно пропадает за днем — как будто сгорают уже написанные страницы... Душа его требовала, просила работы, каждый день он с утра садился — и ничего: лишь беспросветно исчерканные, разрисованные однообразными горбоносыми профилями листы слетали со стола, усеивая ковер. Впрочем, так уже было, и было не раз; все было за тридцать... считая с того дня, когда в журнале появился его первый рассказ,уже за тридцать четыре года работы.
Шестьдесят один год... А может быть, это — всё? И больше уже никогда ничего не будет?.. При нечаянной мысли об этом (впервые пришедшей к нему недавно, может быть, год назад; он сторожил, боялся ее, но в недобрую минуту она нет–нет да и прорывалась) на сердце его навалилась такая тоска, что стеснилось дыхание. Впрочем, он даже не посмотрел в сторону жестяной коробочки с валидолом (появилась рядом с ним по настоянию Кати после того, как в прошлом году, когда он узнал, что не приглашен на юбилей выпускавшего его книги издательства, его чувствительно и неприятно качнуло), потому что разум его за последнее время уже привычно, сразу же отогнал нелепую мысль. Шестьдесят лет — пора зрелости для писателя. Нет сюжета? — придет; потерялись слова? — найдутся. Флобер как проклятый сидел со своей Бовари и в день не мог сделать больше, чем полстраницы. Когда он прочел об этом лет тридцать назад, то испугался: ему слово давалось намного легче, он никогда не сидел над страницей и часа, не то что несколько дней; он заподозрил себя в легковесности, переживал: не словесный ли мусор оставляет его перо?.. Впрочем, время излечило его от этого недостатка: он научился работать медленно. «Уста не торопится»,говорил много лет назад починявший ему обувь старик айсор. Уста, мастер.
Он всегда с благоговением относился к писательскому труду — своему труду, этим отношением как будто отделяя свой труд от себя. Писать — в этом был смысл его жизни; жить, чтобы писать, а не писать, чтобы жить. Древние моряки говорили: «Navigare necesse est, vivere non est necesse»*. Прекрасно. Конечно, он не мог не признать, что в нем, особенно в прежние годы, было много честолюбия, даже тщеславия, суеты, что он... ну, наверное, так: что его отношение к жизненным благам нельзя назвать равнодушием,но основа была неизменной вот уже почти сорок лет: Искусство — это святое, Литература — святейшее из святых. Многочисленный сброд, осаждающий святые места, не в силах разрушить Храм: у каждого из тех, кто его строил и строит, сила десятков тысяч. В глубине души Евгений Михайлович считал себя одним из строителей. Богом природы ему ниспослан писательский дар; это величайшее благо, но и великая ответственность — перед своими читателями, перед теми, кого ты приручил,а он многих приручил, судя по полученным письмам. Он несет людям добро, в его книгах... свет истины, люди благодарны ему — не в этом ли высшее предназначение жизни? А сознание, что ты один из немногих («избранных», можно шепотом признаться себе), призванных нести людям такое добро,чего уж греха таить, сознание это приятно. Правда, иногда читатели мешают ему — пишешь и вдруг начинаешь против воли своей оценивать: а не будет ли этот разговор для читателя слишком длинен? а не наскучит ли абзац на две страницы? а не повредит ли успеху печальный конец?.. — как будто кто–то капризный, поверхностный, к тому ж многоликий стоит у него за спиной и читает написанное. Не сразу, но он научился с этим бороться; когда он работает, то без церемоний отгоняет читателя от себя — отгоняет самого близкого, дорогого, наполняющего смыслом его жизнь человека. Настоящий, честный писатель не думает о читателе; великая гордыня, но и великое самоуничижение: я делаю все для тебя, но делаю так, как считаю нужным; после высочайшего взлета — творчества — я покорно жду на земле твоего суда. Ты можешь отринуть меня, растоптать — я не возропщу, ибо таков мой удел: я Царь — я раб, я червь — я Бог... Царем и Богом ощущать себя упоительно, но пагубно для души; рабом и червем — мучительно, но душеполезно, а для художника — временами необходимо. То же самое сниженно — у народа по Далю: «Сладко естся — горько рыгается, горько естся — сладко рыгается...» Однако пора. Он выщелкнул стержень, нетерпеливо подрожал никелированным клювом над чистым листом бумаги — эта чистота, пустота угнетала его, и он поставил в левом верхнем углу ничего не значащую нотабену — обвел, подчеркнул несколько раз... посмотрел на часы: половина второго! Уже три часа за столом... за громадным, пустым столом. Вот так: тридцать лет назад у него не было письменного стола, был ободранный кухонный — и были сюжеты; сейчас стол есть, а сюжетов нет... Ладно, всё. Надо писать. Всплыло насмешливое: «Таких людей бы сечь — да приговаривать: писать, писать, писать...» О чем?! Предположим, натуры можно брать из себя, колодезь этот неисчерпаем,что–то усиливать, что–то приглушать, разные степени этих усилений и приглушений дадут полный спектр характеров... как Гёте сказал: «Жаль, что Бог создал из тебя одного человека: материала хватило бы и на праведника, и на подлеца». Но что такое характер без действия? Что будет делать этот «добрый, вспыльчивый, недалекий, легкомысленный, женолюбивый, в то же время стесняющийся женщин и чуть скуповатый»? Или: «энергичный, хладнокровный, честолюбивый, расчетливый, тоже любящий женщин, но без малейшего участия сердца, искренне привязанный к одному человеку на свете — матери»? Без сюжета — это куклы, лежащие в сундуках, причем часто фальшиво разрисованные и скроенные; характер оживает, уточняется, исправляется в действии: нередко в черновую входит один, а набело выходит совсем другой человек...
* Плавать по морю необходимо, жить не так уж необходимо (лат.)...
...Вторую неделю ему не писалось — не писалось безмысленно, мертво, не было ни сюжета, ни слов. Сюжет хотя и столбовая дорога, по которой идут слова, но если можешь писать ни о чем (имярек вышел из дома, на улице поздний апрель, березы в зеленоватом дыму...), то есть надежда на что–нибудь в конце концов набрести. Для многих крупных писателей камнем преткновения был сюжет; Генри Джеймс, признаваясь в бессилии своей выдумки, высокомерно оправдывался: «Это скорее для Конан Дойла»; да что там Джеймс — Гоголь в фабуле был совершенно беспомощен. Но вот если не находится слов, чтобы описать проснувшуюся ветвь за окном... Это пропасть, тупик, это сродни слепоте, поразившей художника. Особенно тягостным было то, что ему хотелось писать; это было сложное чувство, желание в нем тесно переплеталось с сознанием, что ему уже надо писать,уже поднималось в нем по утрам и не отпускало до вечера знакомое беспокойство, тревога: что время идет, что уходит жизнь, что день безвозвратно пропадает за днем — как будто сгорают уже написанные страницы... Душа его требовала, просила работы, каждый день он с утра садился — и ничего: лишь беспросветно исчерканные, разрисованные однообразными горбоносыми профилями листы слетали со стола, усеивая ковер. Впрочем, так уже было, и было не раз; все было за тридцать... считая с того дня, когда в журнале появился его первый рассказ,уже за тридцать четыре года работы.
