Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Сергей Геннадьевич Бабаян родился в 1958 году в Москве. Окончил Московский авиационный институт. Писать начал в 30 лет. Дебютировал он в 1994 году, опубликовав сразу 800-страничный исторический роман о гражданской войне в двух книгах — «Господа офицеры» и «Ротмистр Неженцев». Потом вышли сборник рассказов и повестей «Моя вина» (1996) и исторический роман «Мамаево побоище» (2000). Повести и рассказы писателя публиковались также в журналах «Континент» и «Октябрь».
отрывок из произведения:
...Михаил Иванович Шлыков, доцент МГУ, представительный крупный мужчина под пятьдесят в светлом плаще, шляпе и галстуке, поднимался на эскалаторе со станции метро «Новокузнецкая» и напряженно думал о подступивших к нему делах. Дела эти были самого разного, порою даже ничтожного свойства, но сегодня они явились перед его мысленным взором все вдруг и угнетали и обескураживали его уже своей многочисленностью. Впрочем, два из них отчетливо стояли в особицу — сын и Люся... или Люся и сын? В самых глубоких, даже ему самому до конца не видимых потемках души таилось сознание, что Люся для него значит не меньше (если не больше...) Антона, — но уже на свету, уже не так чувствующей, как мыслящей, пытающейся противостоять бытию частью своего существа, он понимал, что нехорошо, безнравственно думать так, и спешил отогнать от себя — загнать до невидимости в глубь себя — это первое темное сознание-чувство.
Неприятность с Антоном (да что там неприятность — беда) была в том, что наступившей осенью его могли забрать в армию. На факультет, где преподавал Михаил Иванович, Антон не пошел (несмотря на многолетние усилия отца, ему так и не удалось привить сыну любовь к географии), а подал документы на юридический — пожалуй, единственный факультет, где у Михаила Ивановича не было ни одного, даже самого скромного, выхода. Конкурс туда достигал десяти человек на место: новая жизнь, которая была если и не bellum omnium contra omnes, то обманом всеми и всех, востребовала в огромном числе людей, способных обман завуалировать или разоблачить — смотря по заказу работодателя. Антон провалился; Михаил Иванович едва ли огорчился бы этим (он был ученым, всегда со странным смешанным чувством уничижения и гордости думал о себе: «я — русский интеллигент», и ему не хотелось, чтобы его сын обслуживал человеческие пороки; ссылки на Плевако и Кони не помогали: всякому овощу свое время, а сейчас было время Макаровых, а не Кони), — Михаил Иванович едва ли бы огорчился неуспехом Антона, если бы тому не грозила армия. Ни Михаил Иванович, ни Антон не были пацифистами в полном, мировоззренческом смысле этого слова — уже потому, что для решения подобных вопросов Михаил Иванович был слишком занят работой и жизнью, а Антон — еще слишком молод: но по газетам, рассказам и собственным вынужденным размышлениям Михаил Иванович знал и понимал, что в российской армии царят даже не первобытные, а уголовные нравы, что после двух лет побоев, муштры и бессмысленного труда в психике одаренного юноши произойдут изменения, которые закроют ему путь в большую науку (а Михаил Иванович не оставлял надежд, что Антон одумается и пойдет по стопам отца — и пойдет дальше его...), и, наконец, что армия воспитывает не настоящих мужчин, как всегда уверяла власть, а настоящих, до мозга костей, рабов, которые живут по втатуированному в душу закону подчиняйся сильнейшему, подавляй слабейшего и в своем рабстве нередко доходят уже до того, что гордятся своим положением, то есть до состояния, когда раб уже не просто раб (Михаил Иванович был настроен демократически, но со студенческой и кандидатской скамьи хорошо помнил Ленина), — а холоп, хам... Антон же был с детства застенчив, болезненно самолюбив, наверное, даже робок, и Михаила Ивановича (который с огорчением и жалостью осознавал, что сын слабее его) начинало прямо трясти при мысли о том, что над его Антоном будут издеваться в казарме. Он чувствовал, что из-за сына уже перешел черту, отделявшую его от ненависти к правящему режиму: о какой свободе, о каких правах человека они говорят, если каждый год сотни тысяч ни в чем не повинных людей загоняют в тюрьму — в армию?..
В довершение ко всему — к его собственным мыслям и чувствам и явному, хотя и изо всех сил скрываемому страху Антона — для Марины этот вопрос был вопросом жизни и смерти, и Михаил Иванович твердо решил этой банде (последние месяцы он только так и думал и говорил: «эта банда») сына не отдавать. Одним из простейших, широко практикуемых способов была взятка; к взяточникам офицерам, освобождавшим от службы в армии, Михаил Иванович испытывал чуть ли не теплое чувство, но, относясь с инстинктивным отвращением к взятке как таковой, решился сначала использовать более привычное для себя и пристойное средство — связи. Бывший однокурсник Михаила Ивановича, Ленька Крымов, был депутатом московской Думы и, наверное, мог помочь; они учились не то что на одном курсе — на одной кафедре, вместе играли за факультетскую команду в футбол, Крымов не раз одалживал у Михаила Ивановича — Мишки — пятерку или трояк до стипендии: он был приезжим из какого-то уральского городка, жил в общежитии, и ему порой приходилось туго... но Михаилу Ивановичу очень не хотелось к нему идти, потому что Крымов, по общему мнению, был парень гнилой. То есть вопроса о том, идти или не идти, для Михаила Ивановича не существовало — конечно, идти; он уже созвонился с Крымовым (к счастью, после университета им не раз приходилось встречаться: Крымов сидел на Старомонетном, в академической Географии) и осторожно намекнул о своей беде — и Крымов не отказал, но предложил позвонить еще раз и подъехать к нему — потому что разговор был, конечно, не телефонный... Но Михаил Иванович всячески оттягивал следующий звонок — благо время еще терпело — и бессильно переживал: и оттого, что тяготился своей будущей ролью просителя на встрече с человеком, которого он и по студенческим делам (а многие прямо говорили, что Крымов был стукачом), и по его нынешней бурной (после не менее бурного комсомольского и партийного прошлого) политической деятельности подозревал в непорядочности, — и оттого, что уже из-за этого последнего терзался угрызениями совести: не уважаешь человека — не проси!!! — но, понимая, что не просить нельзя, изо всех сил пытался его в своих глазах оправдать — что было трудно уже потому, что почти все прегрешения Крымова за давностью лет забылись и осталось лишь одно воспоминание-чувство: гнилой... Но как бы то ни было, до конца этой недели Михаил Иванович твердо наметил себе позвонить, а пока, на случай отказа, — отчасти для собственного успокоения, потому что неопределенность страшно угнетала его, — заручился согласием помочь у Гриши Кушнира: его сына минувшей весной тоже хотели призвать («забрить лоб», — шутил Гриша, когда все было уже позади), но благодаря усилиям — взятке — отца комиссовали с белым билетом...
...Михаил Иванович Шлыков, доцент МГУ, представительный крупный мужчина под пятьдесят в светлом плаще, шляпе и галстуке, поднимался на эскалаторе со станции метро «Новокузнецкая» и напряженно думал о подступивших к нему делах. Дела эти были самого разного, порою даже ничтожного свойства, но сегодня они явились перед его мысленным взором все вдруг и угнетали и обескураживали его уже своей многочисленностью. Впрочем, два из них отчетливо стояли в особицу — сын и Люся... или Люся и сын? В самых глубоких, даже ему самому до конца не видимых потемках души таилось сознание, что Люся для него значит не меньше (если не больше...) Антона, — но уже на свету, уже не так чувствующей, как мыслящей, пытающейся противостоять бытию частью своего существа, он понимал, что нехорошо, безнравственно думать так, и спешил отогнать от себя — загнать до невидимости в глубь себя — это первое темное сознание-чувство.
