Ладошки, у меня РАНЧИК РОДИЛСЯ! :-)
...
Уважаемые давние поклонники и посетители Ладошек!
Я запускаю коммьюнити-сайт, новый проект, а вы все, будучи
https://www.facebook.com/run4iq
Бег для интеллектуалов.
Бег для интеллекта.
Бег "за" интеллектом. Он сам не придёт ;-)
Ранчик родился!
Андрей AKA Andrew Nugged
Ладошки служат как архив программ для Palm OS и Poclet PC / Windows Mobile
и разрешённых книг с 15 окрября 2000 года.
Виталий Александрович Владимиров — писатель, поэт, сценарист, журналист.
По образованию инженер-металлург, член Союза писателей России, член Союза журналистов России, действительный член Петровской академии наук и искусств, действительный член Академии российской литературы. Автор двадцати пяти изданных книг.
отрывок из произведения:
...В сказке моего детства — горячие пустые щи из крапивы во время эвакуации, светлая горница деревенской бабки где-то под Саратовом да судорога голода, доводящая почти до обморока и через сорок с лишним лет. Немец в сорок первом надвигался так стремительно, что последовал решительный приказ — перерезать скот, чтоб не достался врагу.
Простая история: родился, учился...
После войны жили в Москве на Каретном ряду — коммуналка —втроем в крохотной комнатке, тридцатиметровый коридор, где, по мимо нас, еще шестнадцать душ по закуткам. Ежедневный поход в школу пролегал мимо сада «Эрмитаж», кинотеатра «Экран жизни», далее по Косому переулку и дворами до Каляевской. И так изо дня в день, пока на экране моей жизни не возник серый мартовский день пятьдесят третьего. Объявленное по радио страшное известие потрясло всех — осиротел народ. В тот день в школе стояла необычная тишина — никто не носился, как угорелый, по коридорам, не «жали масло» из зазевавшегося у стенки пацана, не стреляли горохом из металлических трубочек ученических ручек. Учительница истории Раиса Абрамовна вызвала к доске, нет, не вызвала, пригласила второгодника Леньку Лямина и попросила его прочесть автобиографию великого вождя и друга народов мира. Ленька, отбывающий свой срок в школе, как тяжкое наказание, Лямин, которого никакими угрозами и посулами невозможно было заставить сделать что-либо общественно-полезное, непривычно-серьезный Ленька читал все сорок пять минут сказку о жизни такого мудроо, такого простого, такого прозорливого пастыря, который покинул свое стадо.
Когда прозвенел звонок на перемену, никто не шелохнулся за партами. Ленька Лямин продолжал читать и читал до конца.
Уроки отменили, мы вышли молчаливой гурьбой из пустой колы в пустой Косой переулок — прохожие, если попадались, шли в одну сторону — к центру. Москва спешила на похороны, боясь опоздать, люди шли днем, шли ночью, по одиночке, семьями, группами, делегациями, колоннами, неорганизованными толпами, создавая гигантские человеческие пробки на Самотечной, Трубной, Неглинной. В выбитые витрины магазинов ставили детей, чтобы спасти их от давки. Очередь начиналась от Курского вокзала, двигалась перебежками по Садовому кольцу, сворачивала на улицу Чехова и дальше шла медленным шагом по улице Герцена до Дома Союзов, где лежал Он. Лезли, как муравьи, вовсе щели, поднимались по пожарным лестницам, прыгали с крыш домов во дворы, протискивались под воротами — лишь бы увидеть того, кто при жизни так редко являлся народу... Гения...
У него была кличка — Цыган. Никто не знал его настоящего имени. Кроме милиции. Он и вправду был черноволос, смугл и белозуб... Объявился Цыган после амнистии, в пятьдесят четвертом, но гулял на воле недолго. Вокруг него тут же собралась пацанва, для которой самой великой наградой в жизни была похвала, одобрение Цыгана.
Каретный ряд запел новые песни — «гоп со смыком это буду я, да-да...», азартно заиграл в новые игры на деньги — очко, три листа, железку, заговорил на чудном, непонятном для непосвященных языке — «по фене ботаешь?» И мы восторженно смотрели Цыгану в рот, поднимали воротники своих пальтишек, эта привычка у меня до сих пор так и осталась, руки всегда держали в карманах.
Когда к Цыгану, стоящему в подворотне, подошли трое, мы не ожидали ничего худого. Мы знали их — шпана из Колобовских переулков. Но один из них, видно главный, в надвинутой на глаза кепке и белом кашне, растопырил руки и пошел на Цыгана, почти не выговаривая, а как бы сплевывая слова. Как шелуху от семечек.
Я видел глаза Цыгана — равнодушные, я видел лицо Цыгана — ни один мускул не дрогнул, я видел резкий, короткий взмах его руки.
Нож вошел в живот, как в масло. Цыган выдернул его таким же коротким движением, и колобовский парень с лицом, белым, как кашне на шее, стал оседать вдоль стены, захрипев розовой пеной в уголках губ...
В школе моего детства — лошадиный жмых вместо пирожного, жесткие игры московской шпаны: оглушительные взрывы от гвоздя, вонзившегося в набитую серой бородку дверного ключа, расшибалочка и пристеночек, приклеенный к куску кожи с шерстью тяжелый довоенный полтинник, сотни раз поднятый в воздух ногой до до изнеможения, до грыжи...
В школе моей юности — музыкальный хоровод катка «Динамо» на Петровке, папиросы «Три богатыря» — метр курим, два бросаем, и лихо маскируемый интерес к соседней женской средней школе...
Простая история: родился, учился, влюбился...
Оттепель. Чистое небо. Ледоход, ломающий культ. Реабилитация свободы: вернулись уцелевшие, в Университете на Моховой один день провисела стенгазета «Колоколъ» с твердым знаком на конце, три комсомольских секретаря крупнейших вузов столицы вышли «наверх» с предложением использовать прохождение студентами практики на производстве для выявления недостатков и причин, тормозящих технический прогресс.
...В сказке моего детства — горячие пустые щи из крапивы во время эвакуации, светлая горница деревенской бабки где-то под Саратовом да судорога голода, доводящая почти до обморока и через сорок с лишним лет. Немец в сорок первом надвигался так стремительно, что последовал решительный приказ — перерезать скот, чтоб не достался врагу.
